Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Мы теперь постоянно должны думать об этом, — продолжал он. — Мы должны жрать это, как хлеб. Как мясо. Скоро конец. Это точно. И мы выберемся отсюда. Раньше бы это могло нас угробить. Слишком далеко было до конца. Слишком много было умерших надежд. Все это позади. Теперь действительно пришло время. Теперь это должно нам помочь. Мы должны жрать это своими мозгами. Это для нас — мясо!

— Он не принес никаких новостей? — спросил Лебенталь. — Кусок газеты или что-нибудь наподобие этого?

— Нет. Все запрещено. Но они тайком мастерят радио. Из всякого мусора и украденных деталей. Через пару дней оно должно заработать. Может, они даже захотят спрятать его у нас. Тогда мы будем точно знать, что делается в мире.

509-й достал из кармана два куска хлеба. Их оставил ему Левинский. Он протянул их Бергеру:

— Держи, Эфраим. Раздели их. Он обещал принести еще.

Получив каждый свою долю, они принялись медленно жевать хлеб. Внизу, глубоко в долине, пылал город. Позади была гора трупов. Никто из ветеранов не нарушал молчание. Они ели хлеб, и вкус его был необычным, не таким, как всегда. Этот хлеб был чем-то вроде причастия, возвышавшего их над остальными обитателями барака. Над мусульманами. Они начали борьбу. У них теперь были товарищи. У них была цель. Они смотрели на холмы и на поля вокруг них, и на город, и на ночное небо — и не замечали в этот миг ни колючей проволоки, ни пулеметных вышек.

Нойбауер еще раз взял с письменного стола лист бумаги. «Как у них все просто! — подумал он. Еще одно из этих хитромудрых распоряжений, которые можно понять и так, и эдак… На первый взгляд вроде бы вполне безобидная бумажка, а вчитаешься — совсем другой смысл. „Составить списки наиболее опасных политических преступников“! А дальше: „если таковые еще имеются!.. Вот где собака зарыта. Намек понятен. Дитц мог бы сегодня утром и не проводить совещания. Ему легко говорить. „Избавляйтесь от всех неблагонадежных. Мы не можем в эти тяжелые для Германии дни оставлять у себя за спиной явных врагов отечества. Да еще и кормить их“!.. Говорить всегда легче. Но кто-то потом должен все это выполнять. А это уже совсем другое дело. В таких вещах хорошо иметь бумагу, где все черным по белому написано и подписано. Дитц, конечно, никакой бумаги не дал. И эта проклятая „рекомендация“ — тоже не является прямым приказом. Вся ответственность ложится на тебя самого!..“

Нойбауер отодвинул документ в сторону и достал сигару. С сигарами теперь и у него было туго. Кончатся последние четыре коробки — и придется самому курить «Дойче Вахт». Да и тех осталось не так уж много. Почти все сгорело. Надо было припрятать побольше на черный день, пока еще жилось, как у Христа за пазухой. Но кто же мог подумать, что все так обернется?

Вошел Вебер. Нойбауер, поколебавшись несколько секунд, придвинул к нему коробку с сигарами.

— Угощайтесь, — сказал он с притворным радушием. — Так сказать, остатки роскоши.

— Спасибо. Я курю только сигареты.

— Ах да, верно! Я опять забыл. Ну что ж, тогда курите ваши любимые сигареты, укрепляйте здоровье!

Вебер сдержал ухмылку. Старик любезничает, значит, ему что-то от него нужно. Он достал из кармана плоский золотой портсигар, извлек из него сигарету и постучал ею по крышке. В 1933 году этот портсигар принадлежал советнику юстиции Арону Вайценблюту. Для Вебера он оказался счастливой находкой — монограмма на крышке совпала с его инициалами: Антон Вебер. Портсигар так и остался его единственным трофеем за все эти годы. Ему было нужно очень мало, он не был одержим страстью стяжательства.

— Я получил распоряжение… — начал Нойбауер. — Вот, прочтите-ка эту бумагу.

Вебер читал очень медленно. Нойбауер нетерпеливо заерзал в кресле:

— В конце ничего интересного! Обратите внимание на тот пункт, в котором говорится о политических заключенных. Сколько их у нас примерно еще осталось?

Вебер положил листок бумаги обратно. Он мягко скользнул по полированной крышке стола и ткнулся в маленькую стеклянную вазу с фиалками.

— Я сейчас не могу сказать точно… Примерно половина всех заключенных. Может, чуть больше, а может чуть меньше. Все с красными нашивками. Не считая, конечно, иностранцев. Остальные — это уголовники, педерасты, свидетели Иеговы и прочая шваль.

Нойбауер недоуменно поднял глаза. Он не мог понять, придуривается Вебер или действительно не понимает, чего он от него хочет. По лицу его он ничего не мог определить.

— Я не об этом. Не все же, у кого красные нашивки, — политические! Те, о которых говорится в этой бумаге.

— Разумеется, нет. Красная нашивка — это условная классификация, это всего лишь общий признак. Сюда входили и евреи, и католики, и демократы, и социал-демократы, и коммунисты, и еще черт знает кто.

Нойбауер все это прекрасно знал. «Кого он собрался учить — на десятом году существования лагеря?..» — раздраженно подумал он. В нем шевельнулось подозрение, что его подчиненный опять потешается над ним.

— Как обстоит дело с настоящими политическими? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Это почти все коммунисты.

— И что, это можно точно установить?

— Довольно точно. Все это указано в документах.

— А кроме этого? Есть у нас еще какие-нибудь важные политические заключенные?

— Я могу сказать своим людям, чтобы покопались в бумагах. Думаю, у нас найдутся еще какие-нибудь газетчики, социал-демократы и демократы.

Нойбауер подул перед собой, отгоняя дым своего «партагаса». Удивительно — как быстро все-таки сигара успокаивает и настраивает на оптимистический лад!

— Хорошо, — произнес он ласково-дружелюбно. — Давайте так и сделаем: для начала выясните все как следует. Пусть хорошенько прочешут списки. А там уж мы посмотрим… сколько людей нам нужно для отчета… Как вы считаете?

— Конечно.

— Время терпит. Нам дают на это приблизительно две недели. По-моему, вполне достаточно, чтобы все расставить по своим местам, а?

— Конечно.

— Кое о чем можно доложить, так сказать, авансом. Я имею в виду — о том, что все равно, сегодня или завтра, должно случиться… кроме того, не обязательно включать в рапорт тех, кого в ближайшие дни придется оформить как выбывших. Лишняя работа. Да и лишние вопросы нам ни к чему.

— Конечно.

— Я не думаю, что у нас окажется слишком много людей, о которых говорится в бумаге. Я имею в виду — так много, что это могло бы привлечь внимание…

— Можно сделать, что их вообще не окажется, — спокойно произнес Вебер.

Он знал, что имеет в виду Нойбауер, а Нойбауер знал, что Вебер его понимает.

— Но, разумеется, аккуратно, — сказал он. — Это надо сделать очень аккуратно, не привлекая внимание… Но тут я полагаюсь на ваш опыт.

Нойбауер встал и поковырялся разогнутой канцелярской скрепкой в своей сигаре: он слишком торопливо откусил кончик, — и теперь сигара не тянулась. Никогда нельзя откусывать кончик у хороших сигар. Надо либо осторожно отломить, либо отрезать его острым ножичком.

— А как у нас обстоят дела с работой? Есть чем занять людей?

— Медный завод основательно пострадал во время бомбежки. Часть людей занята там на расчистке. Остальные команды работают, как раньше.

— На расчистке? Неплохая идея. — Сигара опять курилась нормально. — Мы говорили сегодня с Дитцем об этом. Расчищать улицы, сносить разрушенные дома — городу нужны сотни рабочих рук. Положение чрезвычайное, а у нас — самая дешевая рабочая сила. Дитц не возражает. Я тоже. Почему бы и нет, верно?

— Конечно.

Нойбауер подошел к окну.

— Еще пришел запрос насчет наших запасов продовольствия. Нам рекомендуют экономить. Как это можно сделать?

— Выдавать меньше продуктов, — лаконично ответил Вебер.

— Да, но это возможно только до известных пределов; если люди начнут валиться с ног, они не смогут и работать.

— Можно сэкономить на Малом лагере. Он битком набит нахлебниками, от которых нет никакой пользы. Тому, кто умирает, уже не нужна пища.

Нойбауер кивнул.

— И все же… Вы знаете мое правило: гуманность, пока позволяет обстановка. Конечно, если обстановка не позволяет — тут уж ничего не поделаешь, приказ есть приказ.

Они теперь уже оба стояли у окна и курили. Их спокойный, неспешный разговор напоминал деловую беседу двух честных торговцев скотом на бойне. За окном, на грядках, со всех сторон окружавших дом коменданта, работали заключенные.

— Я велел посадить по бокам ирисы и нарциссы, — сказал Нойбауер. — Желтый и синий цвет — прекрасное сочетание.

— Да, — ответил Вебер без энтузиазма.

Нойбауер рассмеялся:

— Да вам это, наверное, совсем не интересно, а?

— Честно говоря, не очень. Я люблю кегли.

— Тоже хорошо. — Нойбауер несколько секунд молча наблюдал, как работают заключенные. — А чем занимается наш оркестр? По-моему, эти друзья совсем разленились.